Сходила на Врубеля.
Сразу разделаюсь с очевидным: на выставке отвратительно поставлен свет. Такое видел кавалер в будуаре увядающей любовницы: темный тёплый полумрак, ищите женщину на ощупь.
Уродливый синий на фоне, потом уродливый фиолетовый.
Наклоняюсь над карандашным рисунком, вижу две свои тени. За такое нужно увольнять. Очень злюсь.
Но какое это счастье, замирать в пяти сантиметрах от листа, на котором видны борозды от мягкого карандаша. Кажется, что бумага ещё теплая; вот здесь пальцем затёрта штриховка - или ребром ладони, вот легчайшие серые галочки как птички разлетелись по сторонам. Плакать хочется, потому что в этих маленьких масштабах за гением виден живой человек.
Всё хочется унести с собой.
Небожители Врубеля гипнотизируют. В несколько картин хотелось упасть, посмотреть изнутри, извлечь на свет каждый пигмент, каждый иерихонский оттенок синего, каждый грохочущий вдалеке красный, каждый византийский золотой.
Пан, ей богу, живой.
Понятно, почему человеческое сознание, истонченное сверхчувствительностью, истощённое повсеместной косностью, ломается под натиском таланта: если на соломинку падает огромный камень, та не интересуется, ломаться или нет.
В удивительное время живу. Бесконечно нищее и бесконечно богатое.
На Врубеля идите, если ещё не были.